"То, что сроду не пел хаям..." - Глава1.

Содержание

Почти одновременно с публикацией "Песни о великом походе" Есенин
выпустил книгу "Москва кабацкая".
В сборнике - стихотворения 1921-1923 годов. Взятые в целом, они -
своеобразная летопись чувств и раздумий поэта в эти годы.
Открывают книгу "Стихи - как вступление к "Москве кабацкой": "Все живое
особой метой...", "Сторона ль ты моя, сторона!", "Мир таинственный, мир мой
древний...", "Не ругайтесь. Такое дело!..". Они как бы вобрали в себя
душевную сумятицу, растерянность, настроения бездорожья после крушения
иллюзий поэта о сказочной Инонии. "Нет любви ни к деревне, ни к городу".
Отсюда - прямая дорога в кабак.
Далее следует раздел "Москва кабацкая". Основу его составляют стихи,
написанные за границей: "Да! Теперь решено. Без возврата...", "Снова пьют
здесь, дерутся и плачут...", "Пой же, пой. На проклятой гитаре...".
Завершается раздел стихотворением "Эта улица мне знакома..." с его мотивом
сожаления об утраченной "нежной дреме", с неизбывной тоской по родительскому
дому...
В последнем разделе - "Любовь хулигана" - стихотворения, написанные
после возвращения из-за границы: "Заметался пожар голубой...", "Ты такая ж
простая, как все..." и другие. "Москва кабацкая" в прошлом: поэту
"разонравилось пить и плясать и терять свою жизнь без оглядки". Любовь к
женщине явилась "как спасенье беспокойного повесы". Пусть немало молодых сил
растрачено попусту, но еще рано горевать. Еще "в сердце снов золотых сума",
не погасла надежда снова услышать "песни дождей и черемух", познать
человеческую радость, быть с настоящими людьми. И потому так светла грусть,
струящаяся из каждой строфы заключительного стихотворения книги "Не жалею,
не зову, не плачу..." (1921). В нем - не могильная меланхолия, не угрюмый
пессимизм, а ясная и трезвая дума о движении жизни, благословение бытия.
Именно этого зачастую и не видела критика.
Нет, несправедливо говорить, что в цикле кабацкий угар возводится "в
перл создания", "в апофеоз" (А. Воронский, 1924 год), что в "Москве
кабацкой" "воспеваются алкоголь, чувственность", поэтизируются "гульба,
бунтарское своеволие и ухарство" (Л. Шемшелевич, 1957 год), что "отчаяние,
безразличие к жизни, попытка забыться в пьяном угаре - основные мотивы этого
цикла" (Е. Наумов, 1971 год).
Верно, два стихотворения ("Снова пьют здесь, дерутся и плачут..." и
"Пой же, пой. На проклятой гитаре..."), взятые обособленно от других стихов,
рассматриваемые вне связи с общей направленностью цикла, далеко не каждому
читателю придутся по душе. Но не ими определяется внутренняя сущность
"Москвы кабацкой".
В том-то и дело, что поэт, оказавшийся в компании "бывших" людей, не
восторгается, не любуется кабацким разгулом, а с болью сознает всю
трагичность своего падения. С отвращением и самоосуждением говорит он о
"пропащей гульбе" в "логове жутком". За его подчеркнутой грубостью и внешней
развязностью скрывается нежная, отзывчивая душа, не нашедшая своего места в
жизни, но любящая жизнь, готовая распахнуться навстречу красивому и
врачующему чувству любви. Не потому ли циничное обращение к подруге по
несчастью завершается искренними словами раскаяния:

Дорогая, я плачу,
Прости... прости.

И вполне понятно признание Есенина, что он внутренне пережил "Москву
кабацкую" и не может отказаться от этих стихов. К этому его обязывает звание
поэта.
Уход от "Москвы кабацкой" был уходом от "горькой отравы", разъедавшей
его душу. И недаром новый цикл стихотворений - "Персидские мотивы" - он
начал словами:

Улеглась моя былая рана -
Пьяный бред не гложет сердце мне.