"Я хочу видеть этого человека..." - Глава4.
Содержание
"Почти гениальный человек..."
Да, таким, по свидетельству И. Розанова, виделся Есенину вождь
крестьянского восстания.
Наверно, логическое ударение в этом определении надо сделать на
последнем слове - "человек".
Он действительно необыкновенный человек, есенинский Пугачев.
"Из простого рода и сердцем такой же степной дикарь..." Был - дикарь.
Но "долгие, долгие тяжкие года... учил в себе разуму зверя...".
Сердце его стало жалостливым и нежным ("бедные, бедные мятежники..."),
но мгновенье - и вот уже оно обжигает неукротимым огнем гнева ("чтоб мы этим
поганым харям...").
Шутки с ним плохи. У него нашлись решительность, мужество, разум
"первым бросить камень" в тинистое болото империи.
Как неимоверной тяжести ношу, берет он на себя чужое имя: "Знайте, в
мертвое имя влезть - то же, что в гроб смердящий. Больно, больно мне быть
Петром, когда кровь и душа Емельянова".
Тут в самый раз вернуться к словам Разина из сценария Горького:
"...Людей я жалею. Я для них, может, душу мою погублю..."
Есенинский Пугачев тоже жалеет людей. Ради них он и пошел на тяжкие
муки: "опушил себя чуждым инеем" - и даже думать не смел, что платой за все
его страдания будет черное предательство.
У Пушкина в "Капитанской дочке" Пугачев был осмотрительнее:
"- ...Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры.
Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моей
головою".
Для есенинского Емельяна его "ребята" - "дорогие... хорошие...". Мог ли
он предвидеть, что настанет срок и они, его недавние друзья, крикнут нагло,
грубо: "Вяжите его!.. Бейте прямо саблей в морду!"
Он вспомнит в этот страшный час ночную синь над Доном, золотую известку
месяца над низеньким домом, услышит убегающий вдаль колокольчик - и душа его
не выдержит тяжести всего, что в себе носила, чем жила...
Осенней ночью, в начале восстания, он говорил Караваеву:
Знаешь? Люди ведь все со звериной душой, -
Тот медведь, тот лиса, та волчица,
А жизнь - это лес большой,
Где заря красным всадником мчится.
Нужно крепкие, крепкие иметь клыки.
У него ли - "звериная душа"? Нет, не похож он на зверя - этот мужик с
душой мечтателя, которая полна любви и сострадания, доверчиво открыта людям.
И здесь, может быть, стоит вспомнить слова Горького о есенинском
чувстве "любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего
иного - заслужено человеком".
Любовь к людям не покидает Пугачева даже в самые трагические минуты,
ибо она - его глубинная сущность. Наиболее сильно эта сущность выявлена в
заключительном монологе Емельяна.
Не потому ли последние строки трагедии звучали в авторском исполнении с
особой проникновенностью?
"Совершенно изумительно, - рассказывал Горький, - прочитал он вопрос
Пугачева, трижды повторенный:
Вы с ума сошли? -
громко и гневно, затем тише, но еще горячей:
Вы с ума сошли?
И наконец совсем тихо, задыхаясь в отчаянии:
Вы с ума сошли?
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
Неописуемо хорошо спросил он:
Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:
Дорогие мои... Хор-рошие...
Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось".
Вторая колоритнейшая личность трагедии - Хлопуша, "крестьянин Тверской
губернии" (в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона - т. 37, кн. 73,
Спб., 1903 г., с. 325 - указывается: Хлопуша, "крестьянин с. Мошкович,
Тверской губернии". Есенин и в этой детали точен).
"Местью вскормленный бунтовщик", он шел в лагерь пугачевцев со своей
бесценной ношей: "Тяжелее, чем камни, я нес мою душу". "Отчаянный негодяй и
жулик", "каторжник и арестант", "убийца и фальшивомонетчик", Хлопуша через
Пугачева прозрел, "разгадал" собственное "значенье".
Все, что было в его жизни до Пугачева ("то острожничал я, то
бродяжил"), кажется ему ничего не стоящим, никчемным. "Черта ль с того, что
хотелось мне жить?" - восклицает он, вспоминая те десять лет, которые
растратил попусту.
Казак Бурков мыслит по-иному:
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли!
Хоть карманником, хоть золоторотцем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Научите меня, и я что угодно сделаю.
Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!
Учитель нашелся. Но им оказался не Пугачев, а Творогов - презренный
изменник. Это о "философии" таких, как Творогов, говорит старик сторож в
начале поэмы:
Только лишь до нас не добрались бы,
Только нам бы,
Только б нашей
Не скосили, как ромашке, головы.
Они остаются жить - Бурнов, Творогов, Чумаков... Но "черта ль с того"?
Достойно "звенеть в человечьем саду" им не дано.
Ибо не может затеряться в этом саду страстный, рвущийся из самого
сердца голос Хлопуши:
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
И не смолкнет полное неизбывной боли, безысходной тоски по несбывшейся
надежде слово "этого человека":
Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...