"Если крикнет рать святая..." - Глава4.
Содержание
Впервые есенинскую "Песнь о собаке" я прочитал незадолго до войны, в
1940 году, будучи учеником восьмого класса. И этому чтению предшествовал
такой случай.
Жили мы - отец, мать и я - в небольшом домишке на пятой дачной просеке
под городом Куйбышевом. Неподалеку от нас, за забором, находился дом отдыха,
где сторожем был низенький и сухонький дядя Гриша. В ночную пору он ходил
мелкими шагами по лесным аллеям с двумя-тремя собаками, которых
подкармливали повара из столовой, а иногда и наша семья.
Как-то под вечер мать, процеживая козье молоко, сказала:
- Наверно, Григорий щенят топит: уж больно Динка в сарае воет...
Отец ничего не ответил, а я со всех ног бросился к забору. То, что
удалось разглядеть в щели между досками, навсегда врезалось в мое
сознание...
Спустя месяца три после этого случая, уже зимой, один мой старший
товарищ по клубному драмкружку сунул мне в руки какую-то затасканную книжку
и шепнул:
- Читай!..
Я бездумно листал замусоленные листки и вдруг увидел слова: "Песнь о
собаке".
Меня поразило заглавие стихотворения. Я знал в отрывках или слышал по
пересказам "Песнь о Гайавате", "Песнь о Сиде", "Песнь о Нибелунгах", "Песнь
о Роланде"... Слово "песнь" у меня соотносилось с чем-то возвышенным,
таинственно торжественным. А тут - "Песнь о собаке"!
Я прочитал стихотворение, потом еще, и у меня сжалось горло. Такое
прежде было только один раз: после чтения рассказа Мамина-Сибиряка "Зимовье
на Студеной". Там - гибель доброго старика, его верного друга Музгарки;
здесь - семерых щенят и большое горе матери... Как я ненавидел этого
"хмурого" хозяина, а заодно с ним и нашего соседа дядю Гришу с его
жилистыми, сухими руками!..
Чуть позже я пытался разгадать тайну воздействия есенинских строк.
Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.
Ну, что тут особенного, рассуждал я. А "в закуте - сука" и на рифму
мало похоже. Глупец! Эта "небрежная" рифма в атмосфере т_а_к_о_г_о
стихотворения куда драгоценнее рифмы самой звучной, ибо несет в себе
точность смысловую, жизненную. Вряд ли потребовались бы большие усилия,
чтобы зарифмовать первую и третью строки "поскладнее". Но автор не пошел на
это, предпочел смысл форме, и чутье не подвело его.
До сих пор, когда перечитываю "Песнь о собаке", у меня замирает сердце
и я не перестаю восхищаться мастерством поэта.
Утро, "златятся" (от первых лучей солнца?) рогожи в ржаном закуте -
тишина, спокойствие, торжественность ("златятся"!). Начало нового дня -
начало новых жизней - "рыжих семерых щенят"... Вроде бы ничто не предвещает
беды. Но какая-то тревожная нота все-таки привносится этими ж-з-с-щ,
каким-то холодом веет от этих у-р-ы: неспроста они так определенно звучат в
каждой строке первой строфы:
До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.
"Ласкала, причесывая языком..." Не прилизывая, не приглаживая -
причесывая... Не обсушивала - прихорашивала.
А как мягко, любовно: "Струился снежок подталый..." Не снег - снежок:
намело его в закут совсем немного. Снег там, за стенкой, во дворе, на
улице...
"А вечером..." Уже первые слова строфы рождают беспокойство, тревогу.
До вечера все было хорошо, а вот вечером... Что-то должно случиться! Ведь
недобрые дела чаще всего совершаются тайком, украдкой, под покровом темноты
- вечером, ночью...
А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.
"Хозяин хмурый..." Вообще он - недобрый человек? Или хмур оттого, что
обстоятельства заставляют его причинить зло собаке и щенятам? ("Не всяк
знает, кто часом лих", - есть русская поговорка.) Скорее всего - дело в
обстоятельствах.
Вспомним, с каким чувством расставался со своей любимицей тургеневский
глухонемой дворник: "Наконец Герасим выпрямился поспешно, с к_а_к_и_м-т_о
б_о_л_е_з_н_е_н_н_ы_м о_з_л_о_б_л_е_н_и_е_м н_а л_и_ц_е, опутал веревкой
взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над
рекой, в последний раз посмотрел на нее..." (Подчеркнуто мною. - С. К.)
Герасим озлоблен на сумасбродную старуху-помещицу и ее туповатого
дворецкого: гибель Муму на их совести...
Можно думать, что и хозяин в есенинском стихотворении вынужден творить
зло вопреки своему чувству к щенятам. И потому он "хмурый". И потому хочет
скорее завершить черное дело: "Семерых всех поклал в мешок". Стих как бы
передает резкие, торопливые, нервные движения человека (в отличие от
последних строк во всех других строфах - здесь четыре ударения вместо трех).
"Поклал..." Живых, маленьких, согретых телом матери, не положил -
поклал, как чурки, в мешок. И понес его быстро, не останавливаясь...
По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
Хозяин шел широким шагом (собака "бежала"!) к речке или озеру, еще не
затянутым льдом; по сугробам шел туда, куда за водой не ходят, к
отдаленному, скрытому от людских глаз месту... Сам драматический момент
гибели щенят поэт оставил за пределами стихотворения. Трагедия передана
одной выразительной деталью:
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.
Это как бы внутренним взором видит автор. Но может видеть и собака. А
возможно, хозяин не торопился уйти от места, где ему пришлось, как говорили
в старину, взять грех на душу? Ведь и тургеневский Герасим после гибели Муму
смотрел, как "далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги".
Домой человек шел, наверно, медленно, тяжело. И собака "чуть плелась
обратно, слизывая пот с боков". Пот от бега за хозяином - еще т_о_г_д_а, по
сугробам... Или от переживаний, от потрясения?
А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.
Безмерно горе матери. Ее думы - о щенятах. Неужели их больше нет и она
никогда ни одного из них не увидит, не приласкает? А что желтеет там, над
хатой? Наверно, бегут легкие облачка, а чудится ей - бежит месяц как
живой...
В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.
Синяя высь - как синяя вода... И синяя высь - пустая, холодная,
недобрая... На нее можно лаять пронзительно, звонко. Но сейчас собака
смотрит "звонко". Надежда как бы "озвучила" взгляд.
Но вот и месяц тонкий (как щенок - маленький) ускользнул, скрылся с ее
глаз навсегда. Последняя надежда исчезла.
И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
Горе от потери щенят, обида за обман (месяц - не щенок) сломили ее.
Была надежда - глядела "звонко". Теперь - конец. И "глухо... покатились
глаза собачьи". Не слезы - глаза. "Покатились... золотыми звездами".
Золотое, захлестнутое любовью к детям сердце матери... У нее и глаза и слезы
золотые. Самые чистые, благородные, священные...
В начале: "Струился снежок подталый..." В конце: "Золотыми звездами в
снег".
Видите, как они покатились и упали: "Зо-ло-ты-ми звез-да-ми в снег".
Последние два слова - как удар, как последний вскрик. Все. Стихотворение
закончилось.
Конечно, тогда, до войны, при первом чтении "Песни о собаке" тонкостей
ее я не уловил. Но на всю жизнь осталось в сердце щемящее чувство жалости к
живым рыжим комочкам - щенятам и затаенное восхищение материнской любовью,
верностью долгу. И ненависть к бессердечию, черствости, жестокости.
...Когда вскоре после т_о_г_о случая встретил сторожа дядю Гришу, то,
вероятно, я с таким презрением посмотрел на него, что он остановился и, взяв
меня за плечо, проговорил:
- Постой-ка... Ты чего зверенышем глядишь? Уж не из-за щенят ли?
- Хотя бы, - огрызнулся я. - Сладили...
- Это ты, парень, зря, - вздохнул он. - Приказ поступил от начальства
дома отдыха: собак, мол, много развелось, прими меры, Григорий... Вот ведь
как дело было... А сам я бы ни-ни... Хватило бы места... Поверь старику...
Я поверил, и у нас с дядей Гришей установились добрые отношения. Он
оказался заядлым книгочеем, но уважал только прозу.
Однажды он рассказал, что видел живого Горького ("Максимыча" - по его
словам). Дядя Гриша жил в Нижнем Новгороде, и писатель приплывал туда на
пароходе.
- Я ведь почти всего Максимыча прочитал, - с гордостью добавил мой
книголюб. - Как же: земляк!..
Сначала я ему не поверил, но по некоторым деталям убедился, что мой
старший друг действительно держал в руках не одну горьковскую книжку.
- А его воспоминания о писателях читали? - решил я его подловить.
- Воспоминаний не читал, не буду врать, - разводя руками, признался
дядя Гриша.
Через несколько дней я раздобыл том Горького с силуэтом писателя на
внутренней стороне переплета (это было юбилейное издание), и началось чтение
вслух. Так перед нами прошли Чехов, Лев Толстой, Андреев, Короленко, настала
очередь Есенина.
С особой выразительностью прозвучали у меня следующие строки из очерка
Горького "Сергей Есенин":
"Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку
семерых щенят.
- Если вы не устали...
- Я не устаю от стихов, - сказал он и недоверчиво спросил: - А вам
нравится о собаке?
Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так
умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
- Да, я очень люблю всякое зверье, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а
на мой вопрос, знает ли он "Рай животных" Клоделя, не ответил, пощупал
голову обеими руками и начал читать "Песнь о собаке". И когда произнес
последние строки:
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег, -
на его глазах тоже сверкнули слезы".
Тут дядя Гриша положил руку на книгу и сказал:
- Постой, парень... "Песнь о собаке" - стих? Услышав ответ, попросил.
- Не найдешь эту штуку, а? Хоть и не люблю я стихи, а такой охота
узнать. Будь добр, найди.
Пришлось сходить к приятелю по драмкружку и переписать стихотворение в
тетрадку: книжку Есенина он мне домой не дал.
Читая дяде Грише "Песнь о собаке", я думал, он под конец прослезится.
Нет, не прослезился, но молча потрепал меня по плечу и ушел к себе, за
забор. А под вечер, проходя мимо, я слышал, как он что-то дружелюбно говорил
своим ночным помощникам...
С тех пор минуло много лет, но "Песнь о собаке" остается для меня одним
из дорогих есенинских стихотворений. Да только ли для меня?!
В годы второй мировой войны "Песнь о собаке" была спутницей итальянских
партизан и не раз звучала у ночных костров, согревавших друзей легендарного
земляка Есенина - Федора Полетаева.
Душевную тонкость в этом есенинском шедевре высоко ценил Василий
Иванович Качалов. "Песнь о собаке", как и стихотворение "Корова",
исполнялась им на эстраде особенно часто. Великий артист, вспоминал
современник, "читал эти стихи взволнованно и как-то очень бережно, почти
интимно".
Как-то я произнес "Песнь о собаке" в присутствии моего шестилетнего
внука Саши. Прослушав, он подошел ко мне и сказал:
- Ты читал, а у меня сердце кровью обливалось...
В любви к природе - березке, заглядевшейся в пруд, к "скирдам солнца в
водах лонных", к духовитым дубравам, в доброте к раненой лисице, чей "желтый
хвост" упал в метель пожаром, в любви ко всем "братьям нашим меньшим" -
исток есенинского чувства родины.
И благородное дело делают наши издательства, в том числе "Малыш",
выпуская стихи Есенина о природе для школьников. Чудесные семена сеют эти
стихи в детских сердцах. Семена доброго чувства к родной земле, к людям.